Название: Возрождение
Рейтинг: PG-13, редко до R
Варнинги: АU, POV Доминик; упоминание насилия
Жанр: AU, Слэш, Ангст, Hurt/Comfort
Пэйринг: BellDom
Размер: макси
Статус: таки закончен!
От автора: Разгрузочная глава)
~*19*~
~*19*~
Лили взяла отпуск за свой счет. Теперь, ежедневно проходя через приемную, я тихо проклинал себя. Последний раз я разговаривал с ней у Келли и Криса дома, и сколько бы раз не пытался звонить ей домой – меня приветствовал ее автоответчик. Меня беспокоило ее состояние, я расспрашивал Грейс и Анну, но никто ничего не знал. То есть, они так говорили, каждый раз отводя взгляд. Было понятно, что она злилась на меня и была оскорблена, но как бы я мог попросить прощения и объяснить, что на самом деле все было не так ужасно, как сказал Том, если она не хотела говорить со мной?
Хотя, кого я обманываю… Я сознательно привел ее тогда на вечеринку, только чтобы Том отвлек ее от меня. Нужно быть самой последней бездушной сволочью, чтобы привести своего сотрудника в руки человека, страдающего легкой формой сатириазиса.
Кстати, о нем. Томас уехал, так и не позвонив мне, а у меня не было ни минуты свободного времени до его отъезда. Мобильный его был недоступен, так что узнать, чем было вызвано его поведение в тот вечер на вечеринке, было невозможно. Келли и Крис говорили, что не замечали за ним ничего странного. Сара видела только, что он, заметив, кто ему тогда звонил, сразу изменился в лице, но он не поднимал трубку, пока не уединился, а ей не было интересно подслушивать его разговор, тогда как намного интересней было наблюдать за мной и Мэттью, слегка выпивших и улыбающихся друг другу. Поэтому, у меня не было ни малейших догадок, что же случилось с моим другом.
С выпиской Мэттью, работа в центре наладилась, я стал больше времени проводить с пациентами, отчего их выздоровление заметно ускорилось – Лили бы оценила. Разговоры о моей сексуальной склонности понемногу затихали, персонал перестал коситься на меня, хотя иногда возникали проблемы с родственниками или самими пациентами. Собственно, я и не рассчитывал на другое: стереотипы, что гомосексуалы – извращенцы, педофилы и насильники с психическими проблемами никто не отменял, поэтому, если раньше у меня из десяти пациентов могло быть до трех человек юношеского и еще более раннего возраста, сейчас мало кто доверял мне своих детей. Как и меньше было пациентов, перенесших психическое или физическое насилие. Это расстраивало, это злило, но я ничего не мог с этим поделать.
После подобных неудачных встреч с родственниками, весь мой день шел наперекосяк, мне просто хотелось уйти, спрятаться где-то, где никто меня не найдет и не станет трогать. Или поговорить с кем-то, но единственный человек, с кем бы я мог говорить в центре была миссис Дэвидсон, которая выписалась через неделю, после выписки Мэттью. Поэтому мне приходилось ждать вечера, чтобы прийти домой, но ничего не говоря Мэттью, расслабляться в его обществе. Я старался не нагружать его своими проблемами.
Приходя домой, я не заканчивал свой рабочий день, скорее начинал самый его сложный период. Я больше не имел права на ошибку. Каждое слово было выверено, каждое движение, каждый взгляд анализировались. Причем, как мои, так и его. Дома я уставал раза в четыре больше, чем на работе. Я боялся оступиться, боялся расстроить его или неверным словом вызвать гнев. Он хотел скорейшего выздоровления, и мы делали все возможное, но теперь я каждый раз следил, чтобы воздействие было не слишком большое, и предупреждал его о возможных последствиях, даже когда он говорил, что знает, о чем я хочу с ним поговорить. Почти каждый день у нас были долгие беседы о его состоянии, как и с любыми другими моими пациентами.
Иногда я просто хотел остановить наши занятия, лечь рядом с ним и просто лежать. Ничего не говорить, ни о чем не думать, просто лежать и чувствовать его. Иногда, мне удавалось попасть в удобное время, когда он читал книгу – я подкрадывался к нему и устраивался на его плече, слушая, как он дышит и шелестит страницами очередной книги. Или он устраивался со мной на диване, когда я смотрел телевизор и я, тут же теряя нить сюжета фильма, дремал в его объятиях.
Почти каждые выходные мы ездили к Уолстенхолмам – как тест для Мэттью, хотя он очень быстро к ним привык. Фрэнки был без ума от радости, когда узнал, что Мэттью, помимо готовки вкусных печений, мог еще и играть на пианино – они несколько раз устраивали нам концерты и играли в четыре руки. Ава Джо была просто без ума от Мэттью и, наверное, я должен был ревновать, когда она, стоя возле своей матери, пряча личико и смущаясь до красноты, стреляла заинтересованными взглядами на играющего на пианино ее брата Мэттью.
Я тоже мог наблюдать за ним при таком его погружении в музыку бесконечно. Он как будто светился изнутри, сидя на той скамейке, улетая куда-то далеко за пределы земных сфер. И играл он всегда что-то космическое и точно неземное. Хотя, когда он сыграл что-то из джаза, я был не в меньшем восторге.
Даже Элфи был под впечатлением от Мэттью, хотя он не был таким музыкальным, как Фрэнки, явно не считал Мэттью привлекательным внешне, как Ава Джо, и его было сложно удивить сладостями, как остальных Уолстенхолмов-младших, зато его завораживали рассказы Мэттью о космосе, неземных цивилизациях и путешествиях во времени. Уже имея опыт общения с Мэттью и хоть какой-то багаж знаний из школьного курса физики и астрономии, я мог отслеживать, когда он начинал наглым образом приукрашивать возможности человечества о ближайшем посещении планет-гигантов нашей Солнечной системы.
С Келли он мог часами болтать о готовке на кухне, помогая ей или чему-то обучая, а Крис любил его просто за то, что в его обществе мог без устали рассказывать о своих любимых видах спорта и спортсменах – это было самое сложное для Мэттью, что было каждый раз заметно по его взгляду. Обычно, я помогал ему в этот момент, перенимая внимание Криса на себя, а Мэттью либо спокойно устраивался на моем плече, либо ретировался к Келли.
Иногда, мы вместе с Мэттью просматривали объявления по трудоустройству, но я убедил его, что он все еще не был готов, и старался вложить в него мысль, что, скорее всего, ему не придется вернуться к занятиям в этом году – время близилось к началу учебного года в школах. Он был уверен, что успеет поправиться и что не будет ничего слишком страшного, если он вернется к занятиям немного не долечившимся. То, что от стресса выздоровление могло бы затянуться, его не волновало, он просто меня не слышал.
С Марией, после той сцены в моем кабинете, мы встретились лишь однажды, когда Мэттью попросил меня съездить за его вещами вместе с ним. Она не то, чтобы держалась холодно и отстраненно, она прямым текстом сказала, что у нас есть всего пятнадцать минут, чтобы исчезнуть из ее жизни раз и навсегда. В тот момент я подумал, что стоило бы мне одному приехать за вещами и нанять грузчиков, но Мэттью хотел поговорить с ней. Разговора не вышло. Совсем. Она просто не стала его слушать, демонстративно хлопнув дверью перед его лицом. По моему скромному мнению, которое я оставил при себе, матери не то, чтобы в принципе не должны так вести себя со своими уже взрослыми детьми, но и тем более с детьми, перенесшими подобную травму.
Меня она игнорировала абсолютно, лишь однажды взглянув в мою сторону, скривив губу в отвращении – я всеми силами старался проявить толерантность и делал вид, что меня интересуют только вещи Мэттью. Бывают и такие люди, как она, с этим тоже ничего нельзя поделать, кроме как смиряться. Можно было даже поблагодарить ее за то, что она не вызвала полицию и у меня не отобрали лицензию и не арестовали, как растлителя ее взрослого, самостоятельного сына.
Мэттью отказался везти свои вещи ко мне домой, что очень настораживало меня. Он не хотел слушать никаких доводов, упрямо повторяя, что оставит их у кузины в гараже, объясняя, что там нет ничего ценного, а Кэтрин не пользовалась гаражом. Из всех вещей он взял только чемодан с одеждой и виниловую пластинку с автографом Хендрикса в рамке, которую мы повесили в гостиной вместо моего старого панно.
Его отказ оставить вещи у меня говорил только об одном – Мэттью так и не разобрался в своих чувствах ко мне, а это только отбирало силы и нервы, когда я начинал задумываться над этим. Меня пугали возможные последствия. Как бы я не уставал, как бы мне не было сложно, я не мог себе представить, что я снова стану возвращаться в пустой дом, что потеряю нынешний смысл жизни. Работа все так же доставляла удовольствие, но сейчас у меня было нечто большее, ради чего хотелось просыпаться по утрам. Мысль о том, что я могу потерять все это, выбивала из колеи, заставляла руки опускаться. И уже после такой мысли, глядя на Мэттью, что бы он ни делал, я морщился от боли, разрастающейся изнутри. Во мне как будто была бомба замедленного действия, имеющая влияние на мое общее состояние. И чем больше я замечал улучшений в состоянии Мэттью, тем больше переживал, почти на каждый его взгляд или оклик реагируя слишком сильно, с заходящимся в груди сердцем. Сам того не желая, я отсчитывал дни, минуты, даже пусть иногда очень тяжелые эмоционально, проведенные с ним. Как бы сложно порой не было, я чувствовал себя счастливым и боялся потерять это чувство.
В наших с ним интимных «занятиях» мы тоже довольно далеко продвинулись за короткий срок. И после длительной прелюдии, когда он открывался и доверялся, когда был точно уверен во мне и в себе в том числе, он позволял касаться его, позволял ласкать и отвечал взаимностью. Он не приемлил темноту, ему было некомфортно, когда я нависал над ним и сковывал его движения, ограничивая его свободу. Мы работали и над этим: я придумывал упражнения, которые были обязаны ему помочь. Подолгу просто разговаривали в темноте, я иногда касался открытых участков его кожи, обнимал и целовал, точно также поступая со страхом потери контроля. Предупреждал, что собираюсь сделать, как именно взять руку, куда положить, где прикоснуться другой рукой, говорил, что чувствую сам, спрашивал, что чувствует он, никогда не умолкая, чтобы его мозг мог анализировать тембр и настроение моего голоса.
Я отдавал всего себя и даже больше в распоряжение Мэттью, и мне нравилось быть нужным ему, но в какой-то момент Сара и Келли стали смотреть на меня с настороженностью. И я мог прочитать вопрос в их глазах, я иногда сам себе задавал его. Я никогда не заводил с Мэттью разговор о том, что он чувствует по отношению ко мне, нашел ли он верный ответ – я боялся услышать правду и предпочитал жить в неведении, в своем, небольшом, пусть не идеальном, но все же рае, где я был нужен, где я чувствовал себя неодиноким. И Мэттью сам никогда не начинал разговор о чувствах. Часовая бомба внутри меня тихо, но ощутимо тикала.
Как надолго меня хватит и что случится, когда моя энергия окончательно перегорит?